Организация суда в Риме изменялась в зависимости от государственного устройства; но при всех этих изменениях его никогда не отделяли от управления. Наоборот, основным принципом римлян было убеждение, что суд является необходимой функцией общественной власти и составляет с ней одно целое. Никто в Риме и не представлял себе, что суд должен быть поручен людям, отдавшимся исключительно этому делу; еще меньше думали римляне, что судьи должны быть независимы от государственной администрации. Главы государства были у них в одно и то же время и правителями общины, и судьями во всех тяжбах и преступлениях. Римляне не додумались до мысли о разделении властей, и, сколько они ни увеличивали число своих магистратур, они так и не научились отделять судебную власть от административной и военной. Наше представление о преторах было бы совершенно ложным, если бы мы думали, что они были только судьями. Они являлись вместе с тем и военными вождями, и правителями. Самое название «претор» значило «начальник войска» и применялось первоначально к консулам. Правда, некоторым из этих преторов поручался специально разбор судебных дел, но они точно так же могли быть поставлены и во главе войска или управления провинцией.

Отсюда следует, что суд в Риме был подчинен интересам общества и идее государства. Среди римлян было распространено убеждение, что «благо государства должно быть высшим законом». Такой принцип породил те несправедливые процессы, которые известны были у древних под именем дел об «оскорблении величества». Эти дела вовсе не появились впервые во времена Империи, как обычно думают: Империя лишь получила их по наследству от Республики. Слово «величество» при консулах обозначало власть государства, как при императорах оно стало обозначать власть государя. И в ту, и в другую эпоху под этим понимали верховную, абсолютную власть, перед которой стушевывались все права отдельной личности. Обвинения в оскорблении величества были так же часты во времена Республики, как и во времена Империи. Не оказать должного почтения консулу, поколебать авторитет сената, насмеяться публично над авгуром, стремиться к аристократии в период господства демократии и иметь демократические вкусы в то время, когда верх взяла аристократия, уклоняться от общественных дел и желать жить свободно - все это были преступления против «величества» государства, и государство само судило эти преступления в лице консула или претора.    Конечно, гражданин, приговоренный к смерти консулом, имел право апеллировать к народу (т. н. провокация'). Но эта апелляция, по крайней мере в первые века, должна была быть обращена к комициям по куриям или по центуриям, а на этих комициях председательствовал консул, и никто не имел права говорить в этом собрании без разрешения председателя. Из этого видно, что гражданину не легко было обратиться к народу и добиться от него, наперекор консулу, постановления, направленного против того же консула. Может быть даже, что апелляция к народу являлась, подобно многим другим учреждениям. Римской республики, пустым звуком и приманкой для народа. Доказательством, что этот закон об апелляции не исполнялся и оставался обычно мертвой буквой, служит то, что в течение трех веков, как это видно из сочинений римских историков, его возобновляли семь раз, и Тит Ливии сам замечает, что только после седьмого возобновления (т. е. в предпоследний век Республики) закон об апелляции стали действительно применять на практике.

   Часто случалось, что помимо всякой апелляции римский народ сам непосредственно судил некоторые дела. Самые яркие примеры такого рода суда представляют собой процессы Кориолана, Клавдия Пульхра и Сципиона Африканского. Было принято, что народ, т. е. государство, всегда имеет право изъять какое-нибудь дело из ведения обыкновенного суда и, превратившись в судебный трибунал, вынести приговор над обвиняемым. Древние видели в этом гарантию свободы; но сами примеры такого суда, какие только нам известны, могут служить доказательством несовершенства этой народной юрисдикции. В процессе Кориолана участь обвиняемого решили страсти и ненависть; в деле Сципиона дерзкая его развязность и громкие слова подействовали на народ и восторжествовали над законом. Очень трудно, чтобы толпа, вдруг превратившаяся в судебное собрание, не поддалась мотивам, ничего общего не имеющим с чувством справедливости. Этот верховный трибунал не что иное, как политическое собрание, и было бы большой ошибкой думать, что политическое собрание предоставляет какие-нибудь особые гарантии личной свободе и праву. Привыкнув вращаться в сфере интересов совсем другого рода, такое собрание вовсе не расположено сосредоточивать свое внимание на мысли об абсолютной справедливости. Оно представляет собой государство; оно само — государство; как же можно ожидать от него полного беспристрастия в мыслях и чувствах во время суда над обвиняемым, который, уже в силу своего положения, не может не находиться в столкновении с государством и его интересами?

   В последний век Республики развивается учреждение, которое на первый взгляд кажется аналогичным современному суду присяжных. Суд производит уже не консул или претор, разбирающий дело единолично и постановляющий окончательный приговор: это дело переходит к трибуналам, состоящим из тридцати судей каждый. Эти трибуналы, официально называвшиеся постоянный уголовный суд, возобновлялись каждый год и функционировали постоянно в течение всего годичного срока. Члены их собирались под председательством претора, квестора или эдила. Они избирались по жребию, как и наши присяжные, и половина их могла быть отведена как обвинителем, так и защитой. Несколько трибуналов заседало одновременно, и каждый из них разбирал лишь дела одной какой-нибудь категории: один - казнокрадство, другой - взяточничество, третий — подкуп, четвертый — оскорбление величества, остальные — убийство, поджог, подделку, прелюбодеяние.

   Такое учреждение кажется и демократическим, и либеральным; на самом же деле оно служило средством для уничтожения демократии и подавления свободы.

   Во-первых, даже если члены этих трибуналов и избирались по жребию, они могли быть избраны только из заранее составленного списка, а этот список заключал в себе только сенаторов. Благодаря этому сенат, уже овладевший управлением, мог прибрать к своим рукам еще и суд, и он послужил для олигархии новым средством удержать власть. Если мы возьмем для примера трибунал, судивший дела об оскорблении величества, т. е. преступления и проступки против государства, то очевидно, что эти присяжные из сенаторов должны были под оскорблением величества подразумевать все, что было направлено против власти сената и привилегий олигархии. Трибунал, судивший дела о злоупотреблениях на выборах и о подкупе голосов, без сомнения, не мог помешать тому, чтобы голоса избирателей продавались тому, кто больше даст; но если их покупал какой-нибудь враг сената, то его за это привлекали к суду и обвиняли. Если какой-нибудь консул или проконсул показывал враждебное отношение к сенату, то ему очень трудно было избежать осуждения в одном из трибуналов, разбиравших дела о казнокрадстве или взяточничестве.

   Таким образом, олигархия пользовалась судом, чтобы оберегать свою власть; он служил ей также и для обогащения. Правителями провинций были люди, которые занимали раньше магистратуры в Риме. Римские же должности были не только бесплатны, но и очень разорительны, и казалось справедливым вознаграждать за них выгодным управлением провинциями. Пользование властью в Риме очень скоро разорило бы сенаторскую олигархию, если бы она не пополняла и не увеличивала постоянно своих богатств эксплуатацией завоеванных стран; но для безопасного пользования этим средством необходимо, чтобы суд был организован соответствующим образом. Что же можно было придумать лучшего в этом смысле, как не поручить сенаторам судебное разбирательство тех дел, в которых замешаны проконсулы? Таким образом, судьи принадлежали к той же корпорации, что и обвиняемые, и имели с ними одинаковые интересы: ведь, все эти судьи сами были проконсулами или собирались ими стать, все они совершали такие же преступления или надеялись их совершить когда-нибудь. Такой суд, казалось, устроен был нарочно для того, чтобы обеспечить полную безнаказанность членам олигархии.

  От такого положения дел страдали две категории людей — провинциалы и всадники. Провинциалы страдали непосредственно от грабежа и тирании правителей; всадники же — косвенно, из-за соперничества правителей в деле эксплуатации страны. Первые редко находили возможность заявить свои жалобы, зато всадники, сильные в Риме своим богатством и своей сплоченностью, умели заставить выслушать свои требования. Они не упускали случая обнаружить недостатки сенаторского суда. Это не значит, конечно, что их самих воодушевляло чувство справедливости: они стремились не к изменению свойств этого суда, а лишь к тому, чтобы самим попользоваться выгодами, доставляемыми таким судом. Проще говоря, им хотелось сесть на место сенаторов в этих же самых судебных трибуналах. Из-за этого и разгорелась борьба между обоими классами. Гракхи решили дело в пользу всадников и этим нанесли наиболее чувствительный удар сенаторской знати; но во время последовавшей затем реакции знать вернула себе судебную власть; она вторично была отнята у нее Марием и снова возвращена Суллой. Наконец найден был компромисс, благодаря которому оба сословия поделили между собой трибуналы.

   В эпоху Империи суд был преобразован в том же духе, как и управление; но связь между тем и другим сохранилась прежняя: судебная власть продолжала быть функцией власти административной. А так как император соединил в своем лице всю государственную власть, то ему полностью стала принадлежать и судебная власть. Народ передал государю всю свою верховную власть: он передал ему, следовательно, и свое право судить. Вот почему император стал верховным, а в принципе даже единственным судьей в Империи.

  Всякая судебная власть исходила от него: он мог передать ее избранным им людям так же, как и власть административную. Он посылал в провинции своих чиновников, которым поручалось судить, собирать подати, командовать военными отрядами, и все они постановляли свои решения от его имени. С тех пор стало невозможным существование присяжных или какой-нибудь корпорации независимых судей. Суд присяжных являлся бы властным вмешательством общества, а такое вмешательство так же мало могло быть допущено в судебной области, как и в области политики. Корпорация независимых судей была бы даже непонятной, так как все признавали, что судебная власть исходила только от императора. Государи же и не думали вовсе учреждать две различные категории своих агентов — одну для управления, а другую для суда. Обе эти функции были совершенно соединены между собой, точно так же, как они соединялись и в руках республиканских магистратов, и в лице самого императора.

   Если мы перенесемся в IV в. н. э., когда Империя была разделена на префектуры претория, на диоцезы или викариаты и на провинции, то мы увидим, что правитель провинции был в то же время судьей и в гражданских, и в уголовных делах. Убийства, поджоги, прелюбодеяния, кражи, тяжбы по поводу владения, наследования и разных сделок - все эти дела восходили к нему. Правда, в разных округах провинции существовали особые низшие судьи, называвшиеся дознаватели; но их назначал правитель провинции, и на них смотрели как на его делегатов. Точно так же в городах существовала еще юрисдикция выборных магистратов, но все их решения можно было обжаловать перед правителем. В итоге всякий суд совершался чиновниками императора.

   Всякое постановление суда могло быть обжаловано, но это уже не была апелляция к народу, как во времена Республики: на действия дознавателей апеллировали правителю провинции, на него— викарию, на викария-префекту претория; другими словами, на приговор каждого чиновника приносили апелляционную жалобу его начальнику. Было столько же апелляционных инстанций, сколько степеней чиновничьей иерархии; но в любом случае судиться приходилось у чиновника.

   Можно составить себе довольно верное представление о положении суда в Римской империи, если предположить, что у нас (во Франции) совершенно деспотический образ правления, без каких бы то ни было ограничений и без контроля, и что в то же время все судебные трибуналы уничтожены, а суд творят префекты в качестве агентов абсолютной центральной власти. Не нужно при этом забывать, что в ту эпоху не существовало никаких законов, кроме тех, которые исходили от императора. Законом являлось то, что государь сказал, или что он написал, или же то, что он ответил на обращенный к нему запрос чиновника. Закон был не что иное, как воля императора.

   Таким образом, вся власть, и административная, и законодательная, и судебная, сосредоточивалась в руках одного человека или же в руках его агентов.

   При такой организации суда простой обыватель не имел никакой защиты от злоупотреблений властью правителей. Между тем хорошо устроенный суд характеризуется главным образом именно тем, что он ограждает права отдельной личности от чрезмерных требований общественных властей. Ничего подобного не могло быть при Империи. Шло ли дело о том, что называлось «оскорблением величества», — судьями в нем были агенты государя. В простом вопросе, относящемся к податному обложению, в случае отказа от уплаты или жалобы на несправедливость при взимании подати, судьей являлось опять-таки то же лицо, которому поручено было само взыскание податей и для которого осуждение было делом не только личного интереса, но и служебного долга. Если же дело шло о жалобе на какого-нибудь чиновника, то и с ней приходилось обращаться тоже к чиновнику.

   В эту эпоху деспотизм наложил свою печать на все стороны судебной организации. Процедура была упрощена свыше всякой меры для как можно большего удобства судьи и к немалому ущербу подсудимого. Один закон дает ясное представление о тех широких полномочиях, которые предоставлялись судье: «Дела маловажные, — читаем мы в этом законе, — он должен разбирать быстро и сразу же отпускать подсудимого или присуждать его к наказанию палками и бичом». Какие же дела признавались маловажными? Это уж предоставлялось решать самому судье. Вообще, закон стеснял его очень мало: он почти всегда имел возможность по своему желанию вынести решение более мягкое или более суровое и оказаться судьей строгим или снисходительным. Обвиняемый же не имел никаких гарантий. Судья мог даже запретить адвокату продолжать свою деятельность или устранить его от участия в том или другом деле.

   При таком порядке совершенно естественно было появление предварительного заключения. Древним гражданским общинам оно было неизвестно. Обвиняемый оставался на свободе, если только он вносил соответствующий залог. Во времена же Империи предварительное заключение установилось окончательно. Пытка стала общераспространенным средством для проведения дознания, — раньше же ей подвергались только рабы. Система наказаний сделалась также более суровой: появились разные новые виды казни, бичевание, конфискация, каторжные работы в рудниках, рабство.

   Конфискация, по-видимому, пришлась особенно по вкусу императорским судьям. Всякий приговор к смертной казни или к изгнанию сопровождался конфискацией имущества осужденного. Это же наказание назначалось и самостоятельно за множество разных преступлений, например, в том случае, если декурион женился на рабыне, если хозяин давал у себя приют вору, если кто-нибудь для уменьшения подати скрывал истинную ценность своего имущества, и за многие другие не особенно значительные проступки. Таким образом, государство обогащалось благодаря преступлениям частных лиц, и оно оказывалось заинтересованным в том, чтобы были виновные. Суд, вместо того чтобы защищать собственность, объявлял ей войну; вместо того чтобы оберегать жизнь и имущество людей, он, казалось, наоборот, отдавал и то, и другое на полный произвол власти.

Фюстель де Куланж "Обозрение двух миров"