ЧТО ПОБУДИЛО ПОМПЕЯ К ВОЙНЕ В 49 г. до н. э.?
вариант для печати
Перевод О. В. Любимовой по изданию:
L. G. Pocock. What Made Pompeius Fight in 49 B. C.? // Greece & Rome, 2nd Ser., Vol. 6, No. 1 (Mar., 1959), pp. 68—81.

с. 68 Гражданская война 49 г. до н. э. — одна из важнейших в европейской истории, хотя бы потому, что она положила конец старому миропорядку и проложила дорогу новому, которому предстояло продлиться в Европе около двух тысяч лет. Также это одна из самых драматичных войн в истории, возможно, поистине самая «трагичная», в греческом смысле слова, из всех, — столь «трагичная», что так и не нашелся поэт, который рассудил бы ее по справедливости или корректно вывел бы ее главных персонажей на сцену. Эта война затронула всю западную цивилизацию, и все же конфликт не был вызван по-настоящему глубокими эмоциями или враждебностью, расовой, национальной, социальной или даже личной. Фактически, это была всего лишь проба силы, без всякой конструктивной цели, двух людей, высокообразованных, гуманных, породнившихся между собой через брак, не враждебных друг другу, членов одного и того же общества и одних и тех же клубов, чьи интересы, по сути, даже не обязательно были несовместимыми. Считается общепризнанным, что громадное большинство сенаторской аристократии совершенно определенно не желало войны; и представляется вполне ясным, что то ничтожное меньшинство числом в двадцать два человека, которое желало войны, не имело возможности начать или вести ее без воли и руководства Помпея. Общепризнанно также, что Цезарь, готовый сражаться за свою шкуру и свою dignitasi, и в этой степени несущий ответственность, не желал войны и приложил искренние усилия, чтобы избежать и остановить ее. Оптиматское меньшинство определенно могло оказать влияние на Помпея, но невозможно доказать, что оно когда-либо имело возможность заставить его действовать. Конечно, их можно обвинить, так же, как и Цезаря, но прежде всего это была личная война Помпея. Он один без серьезного ущерба для себя мог предотвратить, отсрочить или прекратить ее. Поэтому именно в его положении и в его «психологии» следует искать причину войны. На наш взгляд, если рассмотреть политическую карьеру Помпея и ее финальный аккорд, то по итогам этого исследования он выглядит не лучшим образом. Практически каждая деталь исследования может быть обращена против него. В то же время почти во всех случаях он имел оправдание; и человека, особенно государственного деятеля, следует судить с учетом того времени и обстоятельств, в которых он жил. Если забыть об этом, то можно получить абсурдную совокупность ошибочных суждений, — как, например, в столь интересном и ученом исследовании, как работа Каркопино о Цицероне и его переписке. Вероятно, именно это побудило профессора Сайма вынести Помпею слишком суровый и решительный приговор в обзоре причин гражданской войны в начале с. 69 The Roman Revolution. Античные авторы вовсе не осуждали его столь строго и, за исключением тех случаев, когда давали выход своей злобе, печали, сарказму или разочарованию, видимо, были согласны в том, что он был не только величайшим, но и, в целом, хорошим, достойным и любезным человеком. Цель настоящего эссе, однако, не в том, чтобы обрисовать характер Помпея, но в том, чтобы, имея в виду как его добродетели, так и пороки, — и испытывая к нему глубокую симпатию, — попытаться проследить основную нить в совокупности мотивов, побудивших его объединиться со своими собственными врагами и врагами Цезаря в 49 г. до н. э.

Слова Лукана Caesarue priorem Pompeiusque paremii могут быть или не быть справедливы в отношении Цезаря. Имеется много убедительных аргументов в пользу того, что не соперничество, а стремление к самосохранению заставило его перейти Рубикон. Ничто не доказывает, что он не был бы рад остаться в дружеских отношениях с Помпеем и, во всяком случае, предоставить ему номинальное первенство, как он ранее поступил в 56 г. Однако в отношении Помпея, к сожалению, это печальная правда; это правильное обобщение и упрощение многочисленных и сложных причин войны. К обычному анализу этих более сложных причин, вероятно, можно кое-что добавить, даже если это всего лишь усиленный акцент на общепринятом факте. Речь идет о следующем: вся карьера Помпея демонстрирует, что из всех античных властителей он имел наилучшее представление о средиземноморской стратегии в целом. С юности он постоянно мыслил в военных понятиях. К концу шестидесятых годов военные успехи превратили его в господствующую фигуру римского мира. Для поддержания первенства он методически и осознанно использовал свои стратегические таланты. К концу пятидесятых годов он подготовил операцию «Повелитель», был уверен в ее успехе и, побуждаемый естественной завистью и профессиональной гордостью, в глубине души рад был запустить ее против единственного соперника и врага, которого считал вполне достойным своего меча.

Чтобы представить полные доказательства этого тезиса, следует вернуться к исходной точке, с которой начинается причинно-следственная цепь, то есть, к двойственной природе римской конституции и политической революции Гракхов — революции не в теории, а на практике. Она создала прецедент; народ, то есть, плебс, наконец использовал свой абстрактный суверенитет, и трибунские действия открыли дорогу карьере Мария. К несчастью, создан был также прецедент насилия в римской политике. Насилие начала аристократия; в силу неизбежности обстоятельств Марий, Сулла, Помпей, Цезарь и Октавиан в разной степени продолжили его. Благодаря поддержке народа Марий получил семь консульств. Через три года после с. 70 рождения Помпея в Средиземном море были признаны военной силой пираты. Обе партии вновь и вновь демонстрировали власть трибуната, так же, как и новую власть самостоятельного военного лидера. За этим последовало потрясение Союзнической войны и еще более разрушительная гражданская война, которая на самом деле началась в 88 г. до н. э. Сулла, величайший из римских оппортунистов, за исключением Цезаря, подвергся ужасным рискам, отправляясь на войну с Митридатом, ведя ее и возвращаясь с нее. Ни успех этих рисков, ни необходимость по мере сил избегать их в будущем не укрылись от молодого поколения политических лидеров. В мире не существовало ни одного общества, более внимательного к прецедентам; именно этот фактор придает римской истории восхитительную цельность, до тех пор, пока она остается истинно римской. Можно уверенно утверждать, что молодому Помпею и молодому Цезарю все это было так же известно и важно, как и нам. Помпей возмужал в эти дни борьбы и опасностей, и в гражданской войне 85—80 гг. в Италии, на Сицилии и в Африке впервые узнал дух популярности и проявил необычайный лидерский дар. В ходе его командования случались несомненно отвратительные инциденты, но, как напоминает нам XX век, гражданская война — отвратительная вещь; Помпей имел определенные обязательства и определенные прецеденты и в целом заслуживает осуждения за это не более, чем, скажем, Октавиан. Его последующая карьера никоим образом не свидетельствует об осознанно жестоком характере; напротив, часто подчеркивается его мягкость и обходительность. В 79 г. до н. э., как известно, хозяином большей части Испании был Серторий, господствовавший на море благодаря союзу с пиратами, против которых Цезарь воевал, а Сервилий Исаврик командовал с 78 по 76 гг., не достигнув решающего успеха. В 77 г. Лепид предпринял первую атаку на сулланский строй. В этом же году сенат пренебрег одним из положений этого строя, предоставив Помпею чрезвычайное командование в Испании. В 76 и 75 гг. прозвучали предложения восстановить трибунат. В 75 г. Митридат заключил союз с Серторием и пиратами, против которых в 74 г. был назначен командующим М. Антоний с imperium aequum infinitumiii. Течение III Митридатовой войны в этом и следующем году очень наглядно показало важность власти на море и тот факт, что весь средиземноморский мир является одной стратегической единицей. В 72 г. после убийства Сертория ожесточенная война в Испании подошла к концу; а реформы Лукулла в провинции Азия сделали его весьма непопулярным среди всаднического сословия в Риме. В 71 г. Антоний потерпел поражение от пиратов и умер на острове Крит.

Мы перечисляем эти хорошо известные, но значительные события по порядку, чтобы продемонстрировать аккуратную и методическую манеру, в которой Помпей, по-видимому, с. 71 составлял планы и делал карьеру. Несомненно, до некоторой степени события играли ему на руку и сами определяли его поведение. С другой стороны, по натуре он был не игроком и не блестящим оппортунистом, а человеком, тщательно составлявшим долгосрочные планы. Возможно, мы преувеличиваем его «логистическую» мощь и прозорливость в 70-е гг., но они вызывают очень мало сомнений в 60-е гг. и никаких сомнений — в 50-е гг. Таким образом, представляется, что в тридцать с небольшим лет, командуя в Испании, он уже осознал, что власть на море — в то время принадлежавшая главным образом пиратам, союзным Серторию и Митридату, — имеет жизненно важное значение для господства в средиземноморском мире. По-видимому, никто другой не понимал этого так ясно. Как военный карьерист (а какой знатный римлянин не был карьеристом?), он знал, что в будущем ему придется столкнуться с завистью сенаторского сословия. Он был прекрасно осведомлен о том, что народ недоволен законодательством Суллы, и о том историческом факте, что трибунская власть являлась очевидным ответом сенатской оппозиции. Вероятно, в 71 г. он не мог предвидеть удачи и неудачи Лукулла в течение следующих трех лет; но к тому времени, как Помпей объединил силы с Крассом, требуя консульства на 70 г., добиваясь поддержки всадников и популяров и восстанавливая законодательную власть трибунов, он уже знал об отчуждении Лукулла от всадников и вполне мог рассматривать возможность рано или поздно сменить его на Востоке. В конце своего консульства, как известно, он объявил, что удаляется в частную жизнь, — отчасти, возможно, потому, что действительно нуждался в отдыхе, отчасти, несомненно, для того, чтобы посмотреть, как будут развиваться события.

В 67 г. Лукулл, обладавший слабой поддержкой из-за всаднической оппозиции в Риме, оказался в тяжелом положении, и Помпей запустил механизм собственного изобретения с помощью знаменитого закона Габиния. Здесь следует отметить, что в первую очередь он стремился к власти над морем как к мостику ко всему прочему, — причем к весьма прочной власти над морем, которую использовал с характерной для него предусмотрительностью и мастерством, так что в первый, но не в последний раз его можно назвать «лордом верховным адмиралом Средиземноморья».

Теперь хотелось бы ненадолго вернуться в 71 г. и сделать заявление, более или менее в пользу Помпея. Его возвращение во главе армии из Испании в Италию для оказания помощи в подавлении спартаковского восстания и его союз с Крассом при соискании консульства обычно рассматриваются как пример типичного милитаризма. Все это действительно можно описать как фактический coup d’étativ, но ему недостает своевластного и драматичного оттенка, обычно ассоциирующегося с этим выражением. Такое впечатление, что он был совершен очень вежливо и в то время не произвел особой сенсации. с. 72 Тогда все еще существовало чрезвычайное положение, и гражданская война все еще отбрасывала тень на текущие обстоятельства; а применительно к Помпею его консульство вполне могло быть всего лишь логическим продолжением первого триумфа в качестве privatusv в 81 г. и назначения сенатом в Испанию в том же абстрактном статусе в 77 г. Весьма вероятно, что сам он вообще смотрел на это не как на coup d’état, а всего лишь как на надлежащий и естественный ход событий. Это не означает, что он не намеревался получить консульство, если сможет, или использовать его так, как использовал. Однако это означает, что Помпей ни тогда, ни впоследствии не считал себя революционером или узурпатором.

Закон Манилия и восточное командование навлекли на Помпея ожесточенную вражду Лукуллов и их друзей и обострили зависть консервативного меньшинства. Они также увеличили численность и значение его личной партии, оценить влияние которой в последующих событиях представляется, однако, несколько затруднительным. Но для целей данной работы представляют интерес три основных момента. Во-первых, огромный престиж и, следовательно, власть, которые Помпей с этих пор имел на Востоке, а также его осознание того, что именно здесь, а не на Западе, находятся огромные резервы богатства и людских ресурсов и центр стратегических возможностей. Во-вторых, его собственное поведение: роскошь и церемонии, которыми он теперь окружил себя. Несомненно, до некоторой степени это было лишь то, что подобало vir consularisvi и римскому императору (на пороге третьего триумфа) среди жителей Востока. Но это явно было и нечто большее. О 20—30-летнем Помпее говорили как о молодом Александре; в 40—50-летнем возрасте, — в этой части мира — он, несомненно, вел себя как новый Александр. Это убедительно доказывают основание Помпейополя, Никополя и девяти других «городов», величественные процессии, властное урегулирование и принятие восточной лести. В случае другого характера — более одаренного воображением Цезаря, более яркого Антония — это могло предвещать все, что угодно. В случае Помпея, как показывает остальная его карьера, это действительно означало, что он осознал свое исключительное положение и огромную стратегическую важность Востока, но не предрекало ни самомнения, ни изменения его личного поведения как римского аристократа. Напротив, представляется, что до конца жизни он прилагал все усилия к тому, чтобы вести себя корректно. В самом деле, обдуманная корректность, с которой он сложил свои полномочия и распустил армию в 62 г., по-видимому, не только удивила его современников, но и поставила в тупик последующих ученых. Вероятно, его поведение объясняется тем, что он чувствовал, что чрезвычайное положение, существовавшее в 80-х и 70-х гг., закончилось, и искренне стремился к с. 73 хорошим отношениям с сенатом и римским обществом и ощущал себя достаточно великим, чтобы строго придерживаться должного и конституционного образа действий. Предложение Метелла Непота, поддержанное Цезарем, о поручении Помпею восстания Катилины, как поступили с восстанием рабов в 71 г., было, возможно, несанкционированным, возможно, — пробным шаром. Как известно, оно вызвало резкую и немедленную реакцию в сенате, и Помпей определенно не настаивал на предложении. Если бы он этого пожелал, мало что могло бы его остановить. Он предпочел строго соблюсти приличия, распустил армию, заявил о праве на триумф, попросил о землях для своих войск и формальной ратификации своих решений. Он должен был знать, что, скорее всего, это станет по меньшей мере долгим делом. Он был осведомлен о враждебности Лукулла и его друзей; в Риме ни один земельный закон не принимался легко, а решения Суллы, принятые в 84 г., в 75 г. еще не были утверждены. Верно ли обычное мнение, будто в 62 г. Помпей вернулся в Италию довольно безрассудно, ожидая, что все склонятся, станут на него молиться и безотлагательно исполнят его требования? Конечно, он мог страдать нерешительностью, но кажется более вероятным, что в случае необходимости он готов был подождать, — как ждал с 69 по 67 гг., — чтобы добиться своих законных целей политическими средствами. По крайней мере, именно это он и сделал.

Третий интересный момент — это реакция, которую вызвала в Италии власть Помпея на Востоке. Считается, что шаги Красса и Цезаря по приобретению средств для ее уравновешивания включали направление Гн. Пизона в Испанию в 65 г. и предполагаемый план «сделать Красса диктатором, а Цезаря — начальником конницы»; предложение предоставить гражданство транспаданским галлам и завладеть Египтом в 65 г., пробную поддержку Катилины в 64 г. и аграрный закон, предложенный Руллом в 63 г. Все эти мероприятия, за исключением последнего, окружены некой атмосферой нереальности. Можно предположить, что они отражают неискренний и довольно бесплодный характер Красса. Когда Помпей в 50-е гг. стал разыгрывать похожий гамбит против растущей власти Цезаря в Галлии, отличие было разительным.

Помпей мог недооценить либо верно оценить политическую оппозицию, с которой ему пришлось столкнуться по возвращении в Рим. Но к рассказу Цицерона о том, какое жалкое впечатление он производил, рассказу, который обычно принимают за чистую монету, следует, конечно, отнестись с осторожностью. Возможно, прежде всего он отражает собственную обиду и разочарование Цицерона в связи с тем оборотом, который принимали события. Помпей определенно не раскрыл карты ни Цицерону, ни «толпе, демократам, капиталистам и аристократам», — и этим разочаровал всех, — но предпринял все свои шаги как политик, действующий осмотрительно и ведущий осторожную игру. Отклонение его требований оптиматской оппозицией в 60 г. привело его к политическому союзу с Крассом и Цезарем, который был с. 74 хорошо продуман и прекрасно мог быть оправдан. В этом союзе как таковом не было ничего нечестного или неконституционного, хотя следующие поколения разделили моральное негодование Цицерона в отношении него. Это был логический исход событий. В 71 г. Помпей вступил в союз с Крассом в условиях меньшей необходимости; Цезарь не один раз предлагал ему союз. Естественно, коалицию осудила оппозиция, которая, однако, всего лишь получила то, на что напрашивалась. Помпей имел возможность снять с себя ответственность за методы проведения законодательства 59 г.

Однако в этот период Помпей был вовлечен во внутриполитическую игру до конца десятилетия. Он долго не терял инициативы. Поэтому в последующих событиях всегда следует различать три политических партии, внешне уравновешенные, но Помпей всегда находится в центре колебаний. Здесь он и оставался до разрыва с Цезарем, успешно стравливая одну сторону с другой. Несмотря на проявленное им мастерство, это наименее выдающийся период его карьеры, отчасти потому, что политические интриги низменны по своей природе, отчасти потому, что они не имели никакой цели, кроме сохранения его влияния, хоть, правда, он и мог связывать с этим сохранение своего восточного урегулирования. Но помимо этого он не имел в виду никакой конструктивной цели; впрочем, ее не имели и оптиматы, не имел и Цезарь — за исключением продления своего империя. Все они в этом отношении были жертвами времени и обстоятельств, в которых жили. Сначала Помпей оказал холодный прием оптиматской оппозиции, а вместе с ними и партии Цицерона (если он имел таковую). В 59 г. Цезарь получил все, на что мог рассчитывать, и даже более того. В 58 г. Цицерона, как выразителя интересов оптиматов с 63 г., с вежливыми извинениями на время бросили волкам. Цезарь впечатляюще преуспевал в Галлии, и в 57 г. Помпей начал считать целесообразным восстановление баланса сил. Цицерона, вопреки нежеланию Цезаря, вернули, и был подготовлен политический coup, которым, как таковым, можно только восхищаться: якобы великое примирение Цезаря, Помпея и сенатской партии. По предложению его номинального архитектора, консула Лентула Спинтера, поддержанному Цицероном через три дня после возвращения, сенат отметил это событие предоставлением Помпею эквивалента морского командования во всем Средиземноморье. С одной стороны, Клодий оказал некоторое сопротивление; тогда как, с другой стороны, все остальные консуляры, кроме двух, отсутствовали на заседании. Цицерона при возвращении радушно приняли, тогда как Цезарю была предоставлена великая, но пустая честь пятнадцатидневных благодарственных молебствий за его победы. Полномочия, которые таким образом приобрел Помпей, были крайне важны. Они были практически равнозначны командованию с. 75 против пиратов, предоставленному ему десять лет назад, и в этот раз были даны под сомнительным предлогом. Можно сделать только один вывод, а именно: Помпей, подобно Британии в будущем, желал повелевать волнами и быть неуязвимым. Однако мудрый стратег никогда не может быть достаточно неуязвим. За этим последовал вопрос о восстановлении Птолемея Авлета. Спинтер, по-видимому, не считался достаточно надежным. Поиграв с идеей отправиться в Египет самому, Помпей отдал дело восстановления царя более надежному — и доверчивому — Габинию. Теперь, вероятно, он чувствовал, что вместе с морским командованием этот акт покровительства обеспечил ему контроль над еще одним стратегическим пунктом. Однако это было лишь второстепенное событие, хотя и имевшее трагическое значение. Следующий маневр должен был стать угрозой для чувства безопасности Цезаря: Цицерон получил разрешение и даже поощрение к тому, чтобы с определенной дерзостью напасть на него в деле Сестия и более прямо — в своем предложении о пересмотре судьбы кампанских земель на полном заседании сената 15 мая. Это была вполне реальная угроза Цезарю. Представляется, что он всегда испытывал величайшее уважение к влиянию Цицерона как адвоката и, естественно, был чрезвычайно чувствителен к любому признаку укрепления отношений между Помпеем и своими личными врагами. Именно в этом всегда заключалась опасность для него — и сила Помпея. Все это происходило в то время, когда Помпей был еще женат, и, как сообщается, очень счастливо, на дочери Цезаря. Нет никаких сведений о личных трениях между Помпеем и Цезарем, но они оба теперь контролировали такие силы, что высокая политика и дипломатия были неизбежны; а они, как представляется в свете современных международных сделок, оставляют мало места для верности и взаимосвязей частной жизни.

Таким образом, почва была подготовлена, большая тройка встретилась в Луке и поделила прибыли настоящего большого бизнеса. Минимальное требование Цезаря, продление его командования (самые серьезные опасности которого еще оставались в будущем), было выполнено, как и планы Красса на будущее. Помпей, без всякого открытого сопротивления с какой-либо стороны, получил второе консульство вместе с Крассом, а после него формально стал главнокомандующим в испанских провинциях, а фактически — и в Италии тоже.

Какое бы влияние ни оказывали на него впоследствии «династические браки» и связи, вряд ли они существенно помогли ему достичь этого истинного пика карьеры. Теперь он снова был верховным адмиралом Средиземноморья, инспектором по поставкам зерна (из Египта, Сицилии и Африки), владыкой Востока, проконсулом всей Испании и facile princepsvii Рима и Италии. Бесполезно ставить ему в вину его величие. До этого момента, насколько можно видеть, он не имел никакой дурной цели, кроме безопасности. Он и государство стали неразделимы. Так с. 76 сложилось, и Помпей всего лишь следовал за своей звездой. Однако ему можно поставить в вину то, как он использовал этот великий механизм власти. Мы можем оглянуться назад и увидеть, что старое сенатское правление в римской республике закончилось и в ходе кризиса 50 г. правильным выбором для Помпея стал бы очередной союз с Цезарем, как в 59 и 56 гг., и попытка выработать какие-то новые и мирные политические решения. Он должен был сам это увидеть; вместо этого, при поддержке очень маленькой клики личных врагов Цезаря, он выбрал гражданскую войну. После принятия этого решения ничто не могло отвратить его от цели, хотя было время, когда даже Катон и его клика предпочли бы мирное соглашение. Война продолжалась не потому, что враги Цезаря добивались этого от Помпея, а потому, что Помпей составил планы, принял решение и намеревался сражаться. Каковы были его мотивы? Они следующие:

1) Как видели Лукан, Цицерон и Целий Руф, истинной причиной была чистая и простая ревность, неспособность выносить соперника — даже дружественного соперника, можно добавить. Это печально, ибо Помпей был не варваром или демагогом, но джентльменом.

2) Эта ревность была усугублена обстоятельствами. Даже величайший эгоист в мире желает быть в хороших отношениях с окружающим обществом. Несомненно, Помпей, происходивший из Пицена, был склонен, подобно Цицерону, высоко ценить одобрение узкого круга старой аристократии. Вероятно, в этом сыграли некоторую роль заключенные им семейные союзы. Можно добавить, что поддержка сенатской аристократии была частью его великого оборонительного плана.

3) Естественное чутье побуждало Помпея оправдывать свои действия и провозглашать, что он сражается за сенатское правление, даже несмотря на то, что большинство в самом сенате не желало сражаться. Несомненно, он приравнял себя к конституции и убедил себя, что его обязанность (когда его личный престиж находится под угрозой) — спасти республику от агрессии.

4) Само по себе наличие его огромной военной машины должно было повлиять на него. В XX в. мы хорошо осознаем, что все великие вооруженные силы имеют преимущественно «оборонительный» характер; как сказал Ювенал, «nolunt occidere quemquam: posse volunt”viii. Мы осознаем также, хоть это и неприятно, что великие вооруженные силы склонны к превращению во «Франкенштейна», сами порождают собственную жизнь и импульсы и уносят с собой своих слишком нервозных создателей.

5) Наконец, существовала собственная профессиональная гордость и отвага духа Помпея, а также его величайшая уверенность в своей способности составить планы и осуществить их.

с. 77 Его великий план, подготовленный задолго до начала военных действий, был основан на власти над морем и контроле за поставками зерна. Помпей должен был начать войну, в разной степени обладая военным контролем над Италией, Испанией, Сицилией, Сардинией, Северной Африкой и Востоком, с богатыми людскими ресурсами. Если бы в Италии случилось худшее, снабжение врага зерном могло быть прекращено или поставлено под угрозу, а за морем сформированы превосходящие силы.

Представляется несомненным, что, подобно прочим, Помпей был осведомлен о силе своего соперника и его готовности к действию и не пренебрегал вероятностью того, что на первых этапах тактическое преимущество будет у Цезаря. В любом случае, он имел планы, готовые к случайности; было очевидно, что Италия станет первым полем боя, и было признано, что здесь придется уступить территорию. Эта территория включала не только Северную Италию, но и, по всей вероятности, сам город Рим, а возможно, и всю Италию. Можно было надеяться, что этого не произойдет, но это могло и произойти. Конечно, таков был личный расчет самого Помпея. Трудно представить, чтобы кто-то другой со стратегическим предвидением или военным самообладанием хладнокровно составил или рассмотрел решение, столь поразительное для всех остальных. Замечание Помпея о том, что ему стоит лишь топнуть ногой по италийской земле, могло отражать его оптимистическое настроение; либо эти слова можно сбросить со счетов как «моральную поддержку», столь знакомую нашему поколению.

Планы, подобные тем, что держал в уме Помпей, лучше всего хранить в тайне; но они обсуждались еще до начала войны. Целий Руф в письме Цицерону в сентябре 50 г. предсказал, что война начнется в течение года, и затем сказал, что войско вовсе нечего сравнивать1. В письме Аттику из Эфеса 1 октября Цицерон говорит, что некий Батоний сообщил ему устрашающие новости о Цезаре: будто он никогда не распустит армию и будто Помпей намерен покинуть Рим2 (из контекста не вполне очевидно, что подразумевается «в случае военных действий», но это толкование подтверждается приведенными ниже ссылками). К началу декабря Цицерон пришел к заключению, что если будет война, то Цезарь, вероятно, выиграет ее, и что целесообразнее уступить его требованиям, чем сражаться3. 10 декабря в Формиях он увиделся с Помпеем, который не подал никакой надежды на сохранение мира, поскольку Гирций, ближайший друг Цезаря, приезжал, но к нему не явился4. 25 декабря Цицерон отправился вместе с Помпеем из Лаверния в Формии и там провел всю вторую половину дня, обсуждая с ним ситуацию. 26 декабря он говорит5: «Насколько я понял из длинных и обстоятельных рассуждений с. 78 Помпея, нет и желания (мира)… Он выражал… уверенность в средствах своих и государственных… Он, показалось мне, не только не стремится к этому миру, но даже боится его… На основании этого мнения, как полагаю, человека волнует мысль об оставлении Рима». (Здесь можно сделать вывод, что Помпей обсуждал стратегические вопросы и наблюдал за реакцией Цицерона. Цицерон, сам император, польщен, но ему дан чисто теоретический намек; он просто не понимает его значения.) На следующий день6, пытаясь анализировать ситуацию в письме, он говорит: «предприняв войну, либо следует удержать Рим, либо, оставив его, отрезать того от подвоза и остальных сил», явно цитируя Помпея, но не понимая смысла этих слов. К 17 января он говорит о «безумнейшем решении» покинуть Рим7 и продолжает: «Если он удержится в Италии, мы все будем вместе; если же отступит, дело требует обсуждения». 19 января он снова пишет8: «Каким кажется тебе решение Помпея? Спрашиваю именно о том, что он оставил Рим. Ведь я недоумеваю». И 22 января — опять9: «Если он остается, опасаюсь, что он не сможет иметь стойкое войско… Так необдуманно все совершено [Как ошибается Цицерон!] и так вопреки тому, что думал я!» И 23 января: «…любое соглашение было бы лучше, чем это бегство… Что он думает теперь, — я не знаю и не перестаю осведомляться в письмах… набор до сего времени производится среди нежелающих и несклонных сражаться»10. 23 января Луций Цезарь доставил Помпею предложение Цезаря, чтобы все войска в Италии были распущены, Помпей отправился в Испанию и немедленно была организована личная встреча11. Цицерон пишет: «…я встретил консулов и многих из нашего сословия. Все желали, чтобы Цезарь, отведя гарнизоны, соблюдал те условия, которые он предложил… сам Катон уже предпочитает быть рабом, но не сражаться». К несчастью, только Помпей — при поддержке Лабиена — мог сохранять спокойствие, когда все вокруг утратили его. Это была его война, один только он знал, что его планы совершенны и что он не может проиграть — если будет их придерживаться. К 27 февраля, за шестнадцать дней до отплытия Помпея из Брундизия, Цицерон наконец понял, что на самом деле означали его планы. В письме Att. VIII. 11 он пишет: «И он оставил Рим не потому, что не может защищать его и Италию, не потому, что его из нее вытесняют, но вот о чем думал он с самого начала: взволновать все страны, все моря, поднять царей-варваров, привести в Италию вооруженные дикие племена, собрать огромные войска. с. 79 Такого рода сулланское царство уже давно служит предметом стремлений». (Это не вполне справедливо: слова Помпея “Sulla potuit: ergo non potero?”ix 12 имели военный смысл.) 17 марта13 он пишет: «…наши главари сочтут допустимым убить голодом древнейшую и священнейшую родительницу — родину. К тому же я боюсь этого не на основании предположений, я присутствовал при разговорах. Весь этот флот из Александрии, Колхиды, Тира, Сидона, Арада, Кипра, Памфилии, Ликии, Родоса, Хиоса, Византия, Лесбоса, Смирны, Милета, Коса подготовляется, чтобы перерезать пути подвоза в Италию и занять хлебородные провинции». Это не просто риторика; это достаточно точно совпадает со списком, который приводит не столь многоречивый Цезарь14: «Помпей имел в своем распоряжении целый год для собирания боевых сил… Он собрал много кораблей из Азии, с Кикладских островов, с Коркиры, из Афин, с Понта, из Вифинии, Сирии, Киликии, Финикии и Египта». «Это позорное», — продолжает Цицерон, говоря об оставлении Италии15, — «наш Гней обдумал двумя годами раньше. В такой степени душа его уже давно сулльствует и проскрипствует». (Это звучит правдоподобно: организация столь крупной операции вполне могла занять два года.) К этому времени Марк Туллий стал авторитетным специалистом по стратегии Помпея. В апреле Целий Руф пишет ему16, умоляя не совершать ничего необдуманного, и добавляет: «…хотя бы подожди, пока не будет известно, каково наше положение в Испаниях, которые, как я предвещаю тебе, с прибытием Цезаря станут нашими. Какая надежда будет у тех после потери Испаний, не знаю». Но 2 мая17 Цицерон пишет: «Затем прими во внимание вот что: суждение о борьбе в целом не зависит от Испаний, разве только, потеряв их, Помпей, по-твоему, сложит оружие; но замысел его подобен фемистоклову: ведь он полагает, что тот, кто удерживает море, неизбежно и господин положения. Поэтому он никогда не старался о том, чтобы удержать Испании ради них самих; снаряжение кораблей всегда было его самой главной заботой. Итак, он выйдет в море, когда придет время, с величайшими флотами и подступит к Италии. А что будем представлять собой мы, бездействуя в ней? Ведь быть нейтральными уже нельзя будет». (Вот что на самом деле беспокоило Цицерона.)

Пожалуй, было сказано достаточно, чтобы продемонстрировать:

1) вполне очевидный факт, что решение Помпея сражаться было логическим результатом его стратегического «наращивания сил»;

2) что власть на море — так сказать, преобладание в битве за Средиземноморье, — была его краеугольным камнем;

с. 80 3) что для его осуществления были составлены тщательно продуманные военно-морские, военные и политические планы;

4) твердую личную уверенность Помпея в конечном успехе его планов, хотя он осознавал подготовленность и оперативность Цезаря, в то время, как все остальные боялись их;

5) логический вывод, что именно это, в большей степени, чем какие-то иные отдельные причины, и вызвало гражданскую войну.

Остается лишь эпилог. Помпей мог рассчитывать удержать плацдарм Брундизия, если бы не помешало неподчинение и некомпетентность Домиция; но даже это представляется сомнительным. Эвакуация города и переправа штаба Помпея на греческий берег явно были заранее продуманы и очень искусно выполнены.

Потеря сначала Сицилии, а затем Испаний должна была стать жестоким разочарованием, но эти страны, как и Италия, были территориями, которые пришлось уступить, как предвидел Цицерон — сам не стратег, но по своей природе способный быстро угадывать чужие намерения. План оставался в силе, а Помпей сохранял уверенность. Сам Цезарь своим авторитетом подтверждает, что его попытка окружить армию Помпея при Диррахии была в определенной степени продиктована безысходностью. В результате Помпей, как сообщает Цезарь, контролировал «решающий мяч», но упустил тактическую возможность и отбросил его. До этого момента, однако, в делах Помпея не заметно какого-либо ухудшения. Его войско хорошо сражалось под Диррахием, и можно только восхищаться стойкостью, с которой он выносил то, что должно было являться огромным личным бременем, не говоря о высокомерии и фракционности его окружения. После сражения при Диррахии, хотя coup de grâcex и не был нанесен, его план имел триумфальный успех. В сущности, Цезарь был разбит. Помпей был прав в том, что последовал за отступающим Цезарем со всем своим войском, прав в том, что не попытался вернуться в Италию. Его сила по-прежнему заключалась в сущности его плана: Цезарь был слишком опасным тигром, чтобы оставить его на свободе в Греции. Помпей очень хорошо знал, как именно его следует затравливать; но в день битвы при Фарсале его нервная система, вероятно, отдала дань сорока годам постоянного напряжения и ответственности. Вопреки собственному мнению он уступил чужим протестам и, как представляется, подарил Цезарю единственную возможность для спасения. Затем, когда все было поставлено на карту, он, видимо, сломался, утратил контроль над полем боя и потерпел позорное и полное поражение. Вопреки своему обыкновению, он вступил в азартную игру и все проиграл более великому игроку и более блестящему тактику. Цезарь был на несколько лет моложе; и представляется, что четыре года спустя Цезарь испытал то же самое. Вероятно, мартовские иды были более поразительны; peripeteiaxi Помпея — с. 81 более трогательна и поистине трагична. Лучше всего будет оставить его с довольно любопытной эпитафией Цицерона: “De Pompei exitu mihi dubium numquam fuit. tanta enim desperatio rerum eius omnium regum et populorum animos occuparat ut quocumque venisset hoc putarem futurum. non possum eius casum non dolere; hominem enim integrum et castum et gravem cognovi.”xii

ОБ АВТОРЕ:

L. G. Pocock, M. C.: профессор античной литературы, Кентерберийский университет, Новая Зеландия, 1928—1956; автор комментария к Цицерону, In Vatinium (1926), The Landfalls of Odysseus (1955) и The Sicilian Origins of the Odyssey (1957).

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Fam. VIII. 14.

2 Att. VI. 8.

3 Ibid. VII. 3, 5, 6, 7.

4 Ibid. 4.

5 Ibid. 8.

6 Att., VII, 9.

7 Ibid. 10.

8 Ibid. 11.

9 Ibid. 12.

10 Ibid. 13a.

11 Ibid. 13b, Fam. XVI. 12; Caes. B.C. I. 8 сл.

12 Cic. Att. IX. 10.

13 Ibid. 9.

14 B.C. III. 3.

15 Att. IX. 10.

16 Fam. VIII. 16.

17 Att. X. 8.

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Цитаты из источников приведены в следующих переводах: Гай Юлий Цезарь, «Гражданская война» в переводе